Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна ( - Страница 225

225

Я потянул Гемму вниз, на ковер перед печкой. Последний наш страх улетучился. Я орошая ее тело поцелуями и своим желанием, и внезапно мы оба поверили, что знаем друг друга и можем друг другу доверять, — без всяких на то оснований, потому только, что видели друг друга и лежали рядом. И, теплокровно соприкасаясь, входили друг в друга. Мы уже не чувствовали равнодушия мироздания и того, что вся наша добродетель сводится к утрате собственной воли. Бархатные ароматы юной девичьей кожи сомкнулись надо мной. И заманивающее самораскрытие Геммы я вознаградил тем, что повел себя с ней как мужчина. — Так уж устроена наша плоть.

После полудня она ушла от меня, с кольцом на пальце, чтобы сказать своему отцу, что помолвлена. — Ее мать два года как умерла; Гемма показала мне на кладбище ее могилу. — Отец, сказала Гемма, не одобрит помолвку. Дочь должна вести для него хозяйство, так он думает. Он одинокий человек, чуть ли не изгой: офицер, штабс-капитан, слишком рано отправленный на пенсию. — Она твердо решила не слушать его доводов.

Тутайн, вернувшись, сразу заметил, что у меня на пальце кольцо.

— Вот оно, значит, как, — сказал, словно обращаясь к себе самому.

Эгиль взял мою руку в свою, рассмотрел кольцо и проронил:

— Оковы. Это тебе не к лицу.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Теперь их поездки по округе закончились. Они начали обустраиваться в доме. Тутайн простил мне мою любовь и не выдвигал никаких возражений против помолвки. Как два укрывателя краденого, они воспользовались моей пьяной слабостью, и я это допустил. Так рыба-самец с нарушением функций мозга не боится руки человека, пытающегося его поймать: потому что всякое соприкосновение означает для него сладострастие струящегося семени. Даже когда у него высохли жабры, когда он выброшен на берег, в темной полости его чешуйчатого тела еще гнездится ощущение безграничного простора.

По прошествии нескольких дней Гемма стала нашим ежедневным гостем. Эгиль склонялся перед нею в поклоне и говорил ей лукавые слова. Тутайн изобрел формулу: «Друг нашего друга».

Между нами четырьмя вскоре установились доверительные отношения, как если бы всем нам, без разницы, было по двадцать. Как бы часто Гемма ни навещала нас, вечером, ровно в девять, она покидала наш дом. Говорила, что из-за отца не может оставаться дольше: он, дескать, нуждается в ее помощи.

Я нанес визит этому рано состарившемуся человеку и представился ему. Он встретил меня очень торжественно, одетый во все черное. Произнес пространную речь. Только одно его высказывание показалось мне важным: Гемма, мол, не выйдет замуж, пока не достигнет совершеннолетия; он ей не разрешит. Против самой помолвки он, дескать, ничего не имеет, как и против частых посещений нашего дома. Молодые мужчины нуждаются в деньгах, девушки — в поцелуях. — Вскоре он нанес мне ответный визит. Вволю насладился застольными радостями, выпил много бургундского вина. Он сказал нам троим: «Сообщество красивых мужчин…» И через какое-то время, обращаясь теперь ко мне: «Почему именно вы стали представлять опасность для Геммы?»

Я не нашелся что на это ответить.

Он еще раз выразил свою озабоченность:

— Гемма ведь не невеста всех троих, с равными долями участия?

Тутайн засмеялся. Я покачал головой. Эгиль присвистнул сквозь зубы: «До такого пока что никто из нас не додумался». Гемма покраснела до корней волос. И прямо взглянула в лицо отцу; но уголки ее губ, казалось, горестно опустились. Отец, поймав взгляд дочери, тоже слегка покраснел. И негативное впечатление от его слов улетучилось.

* * *

Один я продолжал задавать себе вопрос: «Почему Тутайн и Эгиль не стали искушением для Геммы?» Эгиль, которому едва исполнилось двадцать и который выглядел безупречно, имел красивые руки и доброе лицо, расхаживал по комнатам, словно воплощенный соблазн… И Тутайн — когда после заполненного трудами лета он погрузился в монотонность зимнего прозябания, лицо его сузилось и помолодело. Глаза будто пробудились для неисчерпаемой глубины. Мысли (казалось, он непрерывно с ними играет) наделяли его неодолимой мужской привлекательностью… Однако Гемма напускала на себя такой вид, будто она вообще не видит этих двоих. Слова, которыми она с ними иногда перебрасывалась, были подобны пушинкам, вытряхнутым из старых перин. — Она не давала мне повода для озабоченности и сомнений. Ее сны и грезы несли на себе отпечаток моего образа. Именно Гемма научила этих двоих демонстрировать полнейшее равнодушие, когда она переступала вместе со мной порог спальни, чтобы провести два или три часа в обстановке большей непринужденности. Никто не выгонял этих двоих из залы. Они имели право все знать и оставаться в преддверии нашего исступления.

Гемма с ее прямотой и простодушием не терпела мишуры поверхностного притворства. Добросовестно проверив себя, она предалась наслаждению без всяких предубеждений. Перед ней открылось сказочное царство многообразной плоти. Без смущения, шаг за шагом, она продвигалась вперед — не то чтобы ожидая чего-то, но неустанно расширяя свои чувства. С растущим удовольствием придумывала, как сделать мне приятное. У нее не было ложных представлений о собственной ценности. Она хотела быть естественной и понимала, что существуют миллионы девушек, каждая из которых могла бы оказаться на ее месте. Свойственная ей живая и дерзкая чувственность порой, казалось, склоняла ее к развращенности. Но внезапно проснувшаяся гордость превращала такое соскальзывание вниз в красивое и опасное приключение, после которого Гемма, обретя новую свободу, останавливалась.

225