Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна ( - Страница 315

315

429

Исступление же не приводит к накоплению чего бы то ни было. Исступление — это форма расточительства. Речь, по сути, идет о возможном способе возвращения из (нынешнего) мира утилитарной пользы в мир архаических, сакральных законов. Вот что, например, пишет об архаическом жертвоприношении Жорж Батай (в книге «Проклятая часть»: Батай, с. 140–141, перевод А. В. Соловьева):

...

Жертвоприношение возвращает в мир сакрального то, что принижено, профанировано рабским использованием. Рабское использование превратило в вещь (объект) то, что в глубине имеет одинаковую природу с субъектом, что находится с субъектом в отношении сокровенной сопричастности. <…> Особое свойство ритуала заключается в том, что он возвращает жертвователю живую сопричастность с жертвой, которая была вытеснена рабским использованием. <…>

Эти вековые усилия и тревожные поиски — и есть религия: ее постоянное дело — исторгать из реального порядка, из нищеты вещей и возвращать в порядок божественный; животное или растение, которым человек пользуется (как будто они обладают ценностью только для него, а не для самих себя), возвращаются к истине сокровенного мира; они получают от него священное послание, которое возвращает им внутреннюю свободу.

Смысл этой глубокой свободы раскрывается в разрушении, чья сущность — бесполезное истребление того, что могло оставаться в цепи полезных дел. <…>…освящаемая жертва не может быть возвращена в реальный, вещественный порядок. Этот принцип открывает путь к разгулу ярости, выпускает ее на свободу, отдавая ей область, где она безраздельно правит.

Сокровенный мир противостоит реальному как чрезмерность — мере, безумие — разуму, опьянение — ясному сознанию.

Интересно, что книгу «Эротика» Батай завершает панегириком трансгрессии, то есть исступлению [ «исступлению», Ausschweifung] (Батай, с. 705; перевод Е. Д. Гальцевой):

...

Только оспаривая самое себя, критикуя собственные истоки, философия, превращаясь в трансгрессию философии, получает доступ к вершине бытия. Вершина бытия открывается всецело лишь в ходе трансгрессии, когда мысль, основанная трудом на развитии сознания, в конце концов преодолевает этот труд, понимая, что не может ему подчиняться.

Райнер Нихоф, первым обративший внимание на сходство основополагающих идей Янна и Батая (при том, что Янн не был знаком с творчеством французского философа), дал своей книге о Янне подзаголовок «искусство переступать границы» (R. Niehoff, Hans Неппу Jahnn: Die Kunst der Überschreitung, 2001), то есть выделил именно исступление как характернейшую черту его творчества.

430

Я хотел быть твоим поверенным (Anwalt). То есть Тутайн, может быть, хотел взять на себя такую же роль, какую исполняет Григг в романе «Перрудья». Григг — «управляющий» Перрудьи [der Verwalter] (Perrudja, S. 225) и посланец иного мира (сатана или «темный ангел»), живущий в Морокбурге [или: Замке Кажимости, Scheinburg] (Perrudja, S. 806). Об отношении Григга к Перрудье говорится (там же, с. 749–750):

...

Сам он, Григг, пристально следил за течением этой, может быть, и не активной, но необычной человеческой жизни. С момента рождения ребенка. На протяжении детских лет. В пору отрочества. Он ревностно, с любовью, самопожертвованием и самоотверженностью — почти как бог, — с немилосердным почитанием слепой силы кривых линий, зарисовывал протекание этой жизни и случающиеся в ней заторы, ее цели и ее заблуждения. Он выбрал одного человека, в высшей степени ему чуждого, как представителя всех. Как их образец. <…> И вот теперь должно быть проведено дознание: не есть ли человек ошибочная конструкция протоплазмы. Не обстоит ли дело так, что человеческая плоть несовместима с влечениями духа и разума. <…> Что гармония — это лишь фикция, цель которой в материальном мире неосуществима.

Но, в отличие от Григга, Тутайн пытается найти путь к братскому сближению, к нерасторжимому единству с Хорном.

Роли «поверенных» (по отношению к животным) в романе также берут на себя тролли и сам Хорн (с. и ).

431

Но теперь мое деяние уподобилось брошенному в воду камню. На поверхности образовались круговые волны. Круги эти расширяются. О камне больше никто не вспоминает. Эту притчу о непредсказуемости последствий совершенного поступка Янн использовал еще в романе «Угрино и Инграбания» (Угрино и Инграбания, с. 123):

...

Последний каменный каскад, образуя внизу закругленную линию, изливался в море. Сверху лежал обломок скалы, готовый к падению. Мои руки сдвинули его. Сперва с грохотом, потом — подрагивая и ускоряясь, он покатался вниз, подпрыгнул, притормозил, подпрыгнул еще раз, оторвался от земли и упал, разбрызгивая пену, в воду. Еще долго из прозрачной сине-зеленой глуби всплывали пузыри. Потом со всех сторон стали собираться, привлеченные падением камня, толстые рыбы — треска: чтобы разузнать, нельзя ли здесь чем поживиться. Среди них затесалось и несколько форелей. Рыбы пересекли колеблющийся участок воды. Потом сделали поворот и еще один, обогнув это место по широкой дуге. А потом исчезли, как исчезли и круги на воде.

432

— Кто же поймет дьявола? Ты — роскошный экземпляр человека. А я только искуситель, — сказал он. Еще одна фраза, подтверждающая родство Тутайна с такими персонажами Янна, как Григг в «Перрудье» (о нем см. выше, ) и Абуриэль в «Томасе Чаттертоне» — «не облеченный властью ангел, который дается в спутники Призванному» (Чаттертон, с. 152–153).

315