Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна ( - Страница 231

231

Фалтин сказал, что в отношениях с окружающими всегда отличался надежностью и это известно всем. Его умение вести себя считается образцовым. Он снисходителен к чужим недостаткам. Легко прощает обиды и готов, пусть и преодолевая себя, помогать другим; признает принципы гуманности и старается воплощать их в жизнь. О своих внутренних побуждениях он лучше умолчит. Никто их не знает, и меньше всего — он сам. Они пребывают в руках Неведомого, а эти руки никто никогда не увидит. Впрочем, люди давно пришли к соглашению, что важным должно считаться только зримое. Поэтому он и будет говорить только о зримом. Вот перчатки цвета какашек — зримы. Он их в самом деле купил. Но знакомым говорит, что они кофейно-коричневые. Если уж он делает шаг, этот шаг получается стремительным, потому что кости ног у него очень длинные. Кажется, будто он шагает под луной и ищет потерянного мертвеца. Потому что человек с такими костями и такими перчатками всегда ищет что-то такое, что невозможно найти.

Пока ему не исполнилось двадцать пять, он поддерживал дружбу с одним своим ровесником. Настоящую дружбу. Исполненную взаимного доверия, ничем не суженную, открытую, таинственную… Они делились друг с другом деньгами. Делились переживаниями, мировоззрением, книгами, искусством, знаниями и верой в деятельного Бога, лишенного сумасбродных личностных качеств… Так оно и бывает; когда человек начинает любить, когда поначалу любит лишь ртом и маленьким толстым пузом, тогда он любит только себя, чтобы поскорее вырасти и стать собой. Он любит соски матери, соски коз и коров, соски ослиц, соски облаков, соски, наполненные чем бы то ни было, что можно пить. Вскоре он начинает любить ложки и тарелки, если они наполнены. Пишу он буквально ест глазами: так сильно он ее любит. Внезапно оказывается, что он любит еще и родителей. Это уже усложненный вариант любовного чувства. К нему все еще причастны рот и пузо; только не очень понятно, каким образом, потому что речь теперь в самом деле идет о любви, о любви с большой буквы. Еще позже, но ненамного позже, человек начинает любить ровесника — такого же, как и он, пола. Такая любовь намного непостижимей, чем предыдущая. Потому что это уже настоящая любовь, готовая к жертвам, кроваво-черная нетленная любовь: дружба, то есть любовь, исполненная самоотверженности. И потом наконец наступает черед любви к женщине. Это — естественная, богоугодная любовь; любовь, приводящая к зачатию и размножению; любовь совершенно неизбежная. Это красная, мягкая, грудастая, всеохватывающая любовь. Она, как и всякая любовь, связана со ртом и с пузом. Она тоже, подобно осенним деревьям, роняет листья. Она не остается зеленой. Она желтеет, потом становится коричневой, и потом вся листва опадает.

Кофейно-коричневые перчатки… Вполне приличное выражение. Зимой человек одинок. Кругом бело. Волосы тоже побелели. И сморщенная кожа под рубашкой — белая. Он больше не любит даже себя. Даже себя. Рот и пузо чавкают, поглощая пряную пищу и обжигающий алкоголь. Но он больше не любит себя. Между тем (теперь это почти забылось) раньше он любил многое: животных, книги, музыку, греческий мрамор, грудки фройляйн Розен, кадык и икры ученика по фамилии Папов, пунш господ Зёдерблом, одеяла фирмы «Веннеберг и Алин», лес Моесгор и берег моря; еще где-то были тысячелетние дубы и большое зеленое поле — желтое, потому что в зелени раскрывались бесчисленные цветы; и однажды было туманное утро между утесами; вообще таких воодушевляющих утр было много; и еще всякий человек любит спать, особенно когда чувствует усталость, — любит сон больше, чем усыпляющее вино. Целый мир, полный приятных вещей… Ради этого он и жил, чтобы любить это и многое другое. Но теперь больше не любит даже себя: бледную немочь со сморщенной кожей под рубашкой… А вот та дружба была надлежащего калибра — благодатная для оголенного «я», чья нагота еще только покрывается живой листвой. Дружба без натяжек и лишь с легчайшим уклоном в телесность, каким приправлены все глубокие переживания юности…

Только однажды он почувствовал себя обманутым. Это было очень протяженное, неотчетливое, коварное чувство… Друг собирается жениться. Невесту окружают всяческой заботой — и ее возлюбленный, и друг возлюбленного, то есть он сам. Рисуются прекрасные картины будущего. Устраиваются маленькие совместные праздники. Правда, ему — другу жениха — приходится подавлять в себе некоторые привычные потребности. Денег в его кармане все меньше. У него уже появлялись разные мысли. Те, что озарены красивой радостью, и другие, настраивающие на грустный лад. Он теперь уверен, что предстоит некая перемена. Предполагает, само собой, что это будет переход к новому, еще не изведанному счастью. Он говорит себе с внутренней суровой разумностью, говорит отчетливей, чем звучат в нем все прочие голоса: такая перемена естественна. Это естественный, предопределенный путь шагающей вперед жизни. Любовь непременно должна найтись, прежде чем даст о себе знать старость. Нет нужды думать на эту тему дальше. Нельзя, чтобы кто-то заметил его разочарование. Они втроем устраивают маленькие совместные праздники. Он платит за всех, и после в кармане остается мало денег. — Но счастье, так сказать, стоит на пороге, оно вот-вот этот порог переступит…

Свадьба отмечается очень скромно. Ужин в деревенском ресторанчике, впятером. Любящие, их друг и два свидетеля — добрые знакомые. Праздник удался на славу. Любящие уезжают. Друг и добрые знакомые остаются, пьют вино за здоровье молодоженов, заключивших союз на всю жизнь. Он в тот вечер пролил немало слез: слезы радости, слезы печали, слезы жалости к себе, слезы за всех. Хорошие недели вдруг оказались обрубленными. Любящие отправились путешествовать в чужую страну… Друг пишет оттуда хорошие содержательные письма. Друзья обмениваются банальными истинами. Ставится даже робкий вопрос: «Когда наконец и ты найдешь воплощенную жизненную цель — наподобие той, которую я сейчас сжимаю в объятиях?»

231