Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна ( - Страница 230

230

— Эгиль, — сказал Тутайн, — этот страх, конечно, велик. Но спастись от него нельзя. Разве что приглушить, как наркозом… Любовь тут не поможет. Дружба только поцарапает кожу, чтобы влить в порез капельку утешения. Но все это такая малость… Не верь в спасительность исступления! Оно недостижимо. Мы всегда только на пути к нему. Если оно помогает заснуть, уже хорошо. Но оно не может служить опорой для просыпающегося. Эгиль, если бы я владел сейчас хоть одним часовым механизмом из тех, о которых вам говорил, я бы убедил себя: он был моим отцом. А так… так я себе не верю. В этом и состоит мой страх: что я себе не верю. Ты же… ты не знаешь, кто ты. Нам троим, хотя в общей сложности мы прожили почти сто двадцать лет, никак не удается пробудить тебя к тебе самому.

— Тутайн, слишком много слов! — вмешался Фалтин. — Мальчик и без того думает больше, чем надо. Ты с твоим рассказом о чудесной лавке часовщика растревожил даже мое сердце. Что уж говорить о нем…

Эгиль внезапно стряхнул с себя наши руки. Сказал:

— Нет у меня страха. Я только знаю, Тутайн, что страх сидит в тебе. Потому я и плакал.

— Все становится зыбким… — пробормотал Фалтин. — Смешение разнородных впечатлений… Разумным людям не подобает вести себя столь опрометчиво…

Он попросил меня что-нибудь рассказать, чтобы нарушилось всеобщее замешательство. Я не хотел. Я вдруг со страшной отчетливостью понял: что для тех, кто не верит в Бога, нет благодати; что всякий, кто Его отрицает, беззащитен перед Неведомым; что сила души может сверхчеловечески развернуться только в прибежище веры… и тогда эта сила будет разрушена лишь после смерти, через секунду после смерти; тогда как убожество души, этой истинно-существующей, заявляет о себе задолго до смертного часа, пожирает душу по частям… и в таком случае Косарь-Смерть забирает лишь жалкий сноп смертельной усталости…

Я все еще думал, что Тутайн тронулся умом и что Эгиль почувствовал в его словах привкус вопиющей лжи.

— Расскажите лучше вы о себе, — сказал я Фалтину, — чтобы я тоже узнал, кто вы.

— Могу, если хотите, — ответил он, — но вы будете разочарованы.

Он начал рассказывать что-то из своей жизни. Такое, что ему в тот момент представлялось важным. Что была готова ему предоставить собственная память… Мысли всегда удивительным образом подлаживаются одна к другой. Это ведь наши мысли. Или мысли, которые мыслятся в нас. Наши друзья. Они лгут вместе с нами. Они молчат вместе с нами. Они хвастаются и обвиняют. Они овевают нас чрезмерно большими крыльями. Мы сами из-за этого становимся чрезмерно большими. Как зеркальное отражение другого, вогнутого зеркала… Мысли заставили Фалтина позабыть, что у него кости гориллы. Правда, гориллы добродушной… Он сказал примерно следующее (я думаю, что достоверно передаю содержание его слов). «Я не властен над своим происхождением. И все-таки всё, что я собой представляю, принадлежит человечеству. Оно распоряжается моими днями. Моей рабочей силой. Оно включает меня в какой-то порядок. Определяет, как я должен питаться. И как избавляться от переваренного. Оно выбирает за меня тип моего жилища и ограничивает длительность сна. Когда я должен вставать — это по большей части зависит от занимаемой мною должности. Только ночные часы, кажется, принадлежат мне. Однако страхи этого мира не дремлют. И обязательства не оставляют меня в покое, даже во сне. Во сне я должен решать не решенные в детстве школьные упражнения… и все еще не могу с ними справиться. Давний неоплаченный счет от моего портного превращает арифметический пример в квадратуру круга. Такой пример вообще не поддается решению… Между тем доктор Бострём настойчиво убеждает меня, что откладывать больше нельзя: мою печень необходимо удалить. Мол, всего один разрез в животе, и госпожа Ларссон сможет сразу ее пожарить. Госпожа Ларссон — замечательная экономка. У нее наилучшие рекомендации, особенно относительно жареной печени… У человечества наготове все нужные законы. Оно определяет, чтó мне следует знать и какие познания должны остаться от меня скрытыми. Оно за меня думает, предписывает, распоряжается, оно прокладывает все дороги мира. Только животное существование человечество оставляет мне. Ту пещеру, где живут мои ощущения. Правда, меня уже укротили, но я все равно совершенно одинок в лесу своих инстинктивных влечений. Хотя я не разбойник, и не убийца, и не один из тех хищников, которых, если поймают, тащат на эшафот».

Он мог такое говорить, без иронии, и вместе с тем непрерывно думать о коричневых, как какашки, перчатках. Он не знал, почему должен о них думать. Он даже слышал голос, и голос этот вещал, словно оглашая приговор: «Никто не вправе повязывать себе лягушачье-зеленый галстук!» Если бы он надел желтый костюм — что, несомненно, выставило бы его мощный костяк в более привлекательном свете, — он мог бы повязать себе и зеленый галстук. Почему бы нет? Вся природа, так сказать, одета в зеленое…

«Я городской синдик. Это такая же должность, как многие другие. Юридическая наука не просветила меня, а только отточила мой разум. Я знаю больше, чем мне положено знать. И я не верю в Закон, хоть и являюсь его официальным представителем. Для меня важнее, что я на собственный страх и риск делаю что-то вредное или полезное, чем то, что я защищаю интересы этого города».

А между тем он никакой не бунтарь. Он не повязывает себе зеленый галстук. И не носит желтый костюм. Зачем? Его отец, капитан торгового флота, носил в правом ухе маленькое золотое кольцо. Кольцо-серьга будто бы приносит счастье и здоровье. Верили тогда. Теперь в такое больше не верят. Однако недавно наука доказала, что массивные бронзовые браслеты, которые принято носить на обнаженных руках и ногах, предохраняют негритянок от рака груди. Рака груди, и рака матки, и рака прямой кишки. От рака половых органов тоже. Другая группа ученых в этом сомневается. Всегда и повсюду находятся другие. Можно и верить во все, что угодно, и все, что угодно, подвергать сомнению. Наш мир поистине бесконечен…

230