Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна ( - Страница 26

* * *

Мятеж, осуществлявшийся молча, принес осознание того, что на борту имеются пустые ящики. Ах, много пустых ящиков, в один из которых можно бы упрятать покойницу… Но Альфреду Тутайну не представился шанс удовлетворить свое жгучее желание. Мятеж не смог развернуться. Он быстро погас, как пук горящей соломы. Суперкарго издевался над всеми. Ему-то выпал триумф. Непрошеные гости были наказаны. Взломанная дверь — защищена новой пломбой. План Альфреда Тутайна провалился. Предаваться отчаянию матрос больше не был способен. Той ночью его тело наконец соблаговолило уснуть. Но прежде Альфред Тутайн по случайным признакам догадался, что и виновный в мятеже Густав Хорн, и одержавший победу серый человек так же измучены и сбиты с толку, как и он. А значит, труп может одиноко лежать в холодных испарениях собственного тления: никто его больше не ищет.

Все-таки Альфред Тутайн чувствовал, что не вправе отказаться от попыток переместить мертвое тело в закрытый трюмный отсек. Ежедневно, когда не нес вахту, он часами прятался в засаде перед опечатанной дверью. И наступил день, когда терпение его было вознаграждено. Суперкарго и жених появились перед запретной дверью, просто сломали печать, пересекли «прихожую» и оттуда, через вторую дверь, прошли в большой грузовой отсек. Тут-то Альфред Тутайн и принял решение, почти через силу. Он поспешил к тайнику с трупом, поднял сверток — пахнущий теперь скорее навозной жижей, чем дегтем, — дотащил до маленького грузового отсека… и швырнул этот бесформенный, роняющий капли тюк за один из самых дальних пустых ящиков. Суперкарго и Густав, чьи фонари отбрасывали длинные тени, все еще занимались чем-то в большом трюме. Дрожащий Альфред Тутайн, вымазавшийся в грязи и отравленный этой грязью, ждал. Близился момент его гибели или освобождения. Наконец в «прихожую» быстро вошли те двое. Они заперли дверь в маленький трюмный отсек, наложили на нее новую пломбу.

* * *

— Так значит, Эллена оставалась на корабле, пока он не затонул? — спросил я.

— Да, — ответил Альфред Тутайн.

Я закрыл лицо руками. Моей душе вспомнилось, как в тот самый час, когда матрос — где-то совсем рядом — тащил труп Эллены, меня словно обдало холодом: я тогда начал воображать возможности, которые теперь опровергнуты. И все-таки те фантазии, соединившись с силой реальности, повлияли на меня, завладели мною. Они гнали меня дальше — алчущего и одержимого, — пока корабль не затонул. А другие люди, тоже алчущие и одержимые, следовали за мной по пятам.

Я долго молчал. Мысленно проверяя только что услышанное признание, сравнивая его со зримой поверхностью событийного потока, которая была доступна для моего чувственного восприятия. Я нашел, что представленная матросом оборотная сторона событий в точности соответствует всем «выпуклостям» и «царапинам» тех исполненных смятения дней, какими они отложились в моей памяти. Его признание было полным, было перечислением страшных до дрожи часов. На те ужасы, которые пережил тогда он сам, Альфред Тутайн едва намекнул. Можно сказать, скрыл их. Лишь позднее, мало-помалу, я что-то о них узнал. Свое признание он никогда не расширял. По прошествии определенного времени — недель или месяцев — оно оказалось завершенным. И после только скукоживалось. Не то чтобы я хотел его ограничить: просто вина как таковая сама по себе умалялась…

Я долго молчал, потому что мысли мои постепенно дичали и заставляли меня забыть о месте, где я нахожусь, и о поводе для охоты, завлекшей нас в Пустыню Загадок, которую мы напрасно пытались прочесать. Следы наши заносит песком. И после делается неотличимым от прежде, и не остается никакой зримой тропы. Вперед уводит в неизвестность, назад — тоже. Вопросы струятся вокруг нас, словно крошечные фрагменты гигантской, превратившейся в песок горы; и ни одной из этих крупинок песка мы не можем по-настоящему овладеть…

Внезапно я взглянул на Альфреда Тутайна. Он стоял здесь, как несколько часов назад, — даже еще более неподвижный; дышал разреженнее, чем до признания, и биение сердца теперь лишь слабо угадывались под грудными мышцами. Я опять испытал то новое чувство, что родилось вдали от моего разума, — теперь оно было сильным и чистым. Оно не имело имени — а если бы и имело, я бы не произнес это имя вслух. Я начал говорить, запинаясь. И сказал что-то дурацкое, вроде: «Я прощаю тебе, Альфред Тутайн». Я тотчас снова умолк, потому что голос не соответствовал моему внутреннему превращению. Я шагнул вперед. Обхватил руками его спину под порванной блузой. Прижался губами к его безвольным губам. Ощутил теплую, не имеющую привкуса плоть, которая изумленно раскрылась для моего поцелуя. Я вдохнул запах пота убийцы — едкого пота, грозящего растворить это молодое тело. У меня голова кружилась от счастья. Через сколько-то секунд, которые были слаще и драгоценнее, чем любой момент, который мне еще предстояло пережить, я понял, что Альфред Тутайн очнулся от оцепенения, вызванного страхом. Это было пробуждение, полное радости. Я увидел, как он улыбнулся. Потом он закрыл глаза.

Он сказал: «Ты мой друг навеки. Но сейчас я устал».

«Твой друг навеки», — подтвердил я. По моим щекам — от чистейшего счастья — текли слезы. Я помог ему раздеться. Помог залезть на верхнюю койку. Не успев вытянуться на ней, он уже спал, улыбаясь. Я долго смотрел на него. Я знал, что продал свою жизнь. Таким виновным или невинным, как в этот час, я теперь буду всегда. Я сразу понял, что иначе быть не могло. Ни один человек не будет мне — до конца моих дней — в такой степени ближним, родным, как вот этот; не прирастет к моему сердцу так, как этот без вины виноватый, сломавший мою любовь: что кто-то заменит его, о таком я и помыслить не мог.