Безбрежный океан тьмы, по которому плывет на парусном корабле человечество… Только для святых мир прозрачен; для людей же с земным чувственным восприятием стены воздвигаются даже перед солнцем. Еще одна сквозная для трилогии оппозиция: тьма (внешняя тьма или внутренняя слепота, присущая всем, кроме Эллены, персонажам «Деревянного корабля») — прозрачность мира.
Он упал, без сил, — как скошенная трава, как цветок. Перрудья в одноименном романе говорит о себе: «Меня срежут косой, даже если я буду притворяться еще не раскрывшимся бутоном». См. комментарий к «Новому „Любекскому танцу смерти“» (Деревянный корабль, с. 305–306).
Я нашел, что представленная матросам оборотная сторона событий в точности соответствует всем «выпуклостям» и «царапинам» тех исполненных смятения дней, какими они отложились в моей памяти. История кораблекрушения «Лаис» представлена в трилогии дважды, как бы в фотографическом изображении и в негативе. Однако пролог к пьесе Янна «Той книги первый и последний лист» начинается с предостережения против такого четкого деления (Угрино и Инграбания, с. 241):
...(подбрасывает монетку).
У монеты две стороны.
Три, друг мой. Жонглер поставил бы ее стоймя, как если бы у нее от ребра отходили ноги… А поскольку наш высокочтимый отец занимается похожим ремеслом, он когда-нибудь остановит тебя на середине между «Да» и «Нет» и скажет: «Или».
Притча о монетке восходит к Ибсену (Пер Гюнт, с. 458–459, перевод П. Карпа): «Быть хочешь собой, так одно из двух — / Две стороны есть у монеты».
Я встал на сторону убийцы. <…> В моей душе становилось светлее и светлее… Вся книга «Деревянный корабль» пронизана мотивами слепоты, блужданий ощупью, смятения. Упоминание света в главе «Декабрь» однозначно связано с прощением вины Тутайна. Еще раньше в этой главе говорилось о прибытии в «веселый порт», Порту-Алегри (), и о преображении — после самоубийства суперкарго — матросов с черными лицами: «Шестеро матросов отмыли свои покрытые дегтем лица. И обнажилась белая смеющаяся кожа (; курсив мой. — Т. Б.)».
…кобыла бельгийской породы… Бельгийская лошадь (брабансон) — старинная, сохранившая чистоту крови порода тяжеловозов. Эти выносливые и неприхотливые лошади годятся как в упряжку, так и под седло.
Так что и в маленьком портовом городе (не самом большом даже на нашем острове)… Густав, как выяснится позднее, записывает свое «свидетельство» на острове Фастахольм, прототипом для которого послужил датский остров Борнхольм, где Янн жил в 1934–1950 годах, на купленном им хуторе Бондегард. Прототип описанного в романе портового городка Ротна и одноименного отеля — город и отель Алинге. 20 декабря 1937 года Янн писал Фрицу и Ханне Вайсенфельс (цит. по: Epilog. Bornholmer Aufzeichnungen, S. 828): «Место действия [трилогии. — Т. Б.] — немного севернее Борнхольма. Но окрестности, утесы, гавань Алинге, гостиница и многообразная растительность — все это заимствовано у моей новой родины».
…празднование Йоля. Йоль — языческий праздник зимнего солнцеворота у германских народов, отмечается 20–23 декабря. Считалось, что в эти дни стираются границы между миром людей, миром духов и Нижними Мирами, где обитают умершие.
…сплетенных из соломы высокомерных баранов: священных животных какого-то древнего бога. В Скандинавии на Йоль делают соломенные фигурки козлов, животных Тора (баран — священное животное древнеегипетского верховного бога Амона).
Сейчас мне не приходится продавать свою жизнь. Суперкарго передал в мою собственность капитал… Не случайно, что и Перрудья, и Хорн в романах Янна получают средства для жизни волшебным образом. В дневниковой записи от 1 июля 1951 года Янн описывает свой разговор с приемным сыном Юнгве фон Треде (Späte Prosa, S. 320):
...Я ответил ему, что и мне прежде встречались помощники, укреплявшие и поддерживавшие меня; что каждый человек, наделенный волей или потребностью выражать себя творчески, находит — по крайней мере, в молодые годы — поддержку, в которой настоятельно нуждается. Всем, кто лишен такого скудного хлеба утешения, грозит опасность гибели, духовной деградации. Потому что одаренные люди — меньше всего герои.
3 июля того же года Янн записывает в дневнике (там же, с. 324), что «культурная политика поставила творческих людей на грань вымирания». И далее он продолжает эту мысль (там же, с. 325):
...Чего мы требуем? В конечном счете одного: поддержки, меценатов, просто денег, потому что публика раскупает большие тиражи только актуальных книг, наподобие «Как Гитлер натягивал рубашку» или «Черчилль подарит по сигаре и немцам». — Мы не можем вести существование, подобающее людям нашей профессии, нас перемалывают жернова забот, преследует жилищная нужда, на нас с приветливыми словами надевают намордник — — только потому, что нам выпала судьба родиться немцами и писать по-немецки. Мы принадлежим к той части немецкой нации, которая стала излишней.
…чувственное проникновение в феномен необъяснимых прозрений… Еще одна антитеза, лейтмотивом проходящая через всю трилогию, — умение грезить и чувственность (чувственное восприятие, чувственный опыт, и т. д.). В письме Эрнсту Кройдеру от 25 сентября 1948 года Янн утверждал (Jahnn/Kreuder, S. 17):