Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна ( - Страница 257

257

— В сне, — сказал я коротко, после чего разделся и лег.

— Ты прав, — согласился он, но я из-за усталости еле-еле это расслышал.

Он еще что-то пытался говорить — дескать, он не знает, что принято называть шоком… «Однако со мной явно произошло нечто в таком роде…» На этой его фразе я заснул.

Он наверняка тоже лег. Потом я проснулся оттого, что какой-то человек мне что-то втолковывал. Это был доктор Бостром.

— До вечера оставаться в постели… — говорил он.

— Как вы сюда вошли? — услышал я голос Тутайна, доносящийся с его дивана в зале.

— Через входную дверь, — ответил доктор, обращаясь теперь к Тутайну. — Она была открыта.

— Безобразие! — воскликнул Тутайн; но он остался лежать, он не вышел поприветствовать доктора.

— Это из-за переутомления, — сказал доктор Бостром, — и все-таки очень странно…

— Запишите, а то еще забудете такое ценное наблюдение, — съязвил Тутайн, так и не поднявшись с постели.

— По крайней мере, вы оба пока живы, — сказал доктор Бостром, — хотя ситуация странная. — Он опять подошел к моей двери. — Признайтесь, когда вы вчера легли спать?

— Сразу как вернулись, около полудня, — ответил из своего дальнего угла Тутайн.

— Что ж, оставайтесь в постели и спите дальше, — сказал врач. — Деньги у вас есть?

— Вы, надеюсь, не собираетесь требовать гонорар? — спросил в свою очередь Тутайн.

— Я договорюсь, чтобы вам принесли чего-нибудь поесть; но прежде хотел бы узнать, сможете ли вы заплатить за еду.

— Значит, можно надеяться, что переутомление не станет причиной нашей голодной смерти, — сказал Тутайн.

Доктор Бостром ушел. Я все еще чувствовал усталость, но и невыразимую легкость. Я сказал об этом Тутайну.

— Опустошен, — откликнулся он, — вот что можно сказать обо мне. Вернее, я чувствую себя так, как если бы был колоколом, в который сильно ударили, и теперь он не может не издавать гудящий звук. Я слышу в ушах шум собственной крови… или, правильнее сказать, ТВОЕЙ крови. — И он добавил, как бы в шутку: — Из чего можно заключить, что ты и вправду великий композитор. Я только одного не пойму: как ТЫ постоянно выносишь этот гул.

— Тебе следовало бы сообщить об этом доктору Бострому, — сказал я встревоженно.

— Я пока не сошел с ума! — донесся ответ из залы. — Плохо уже то, что он застал нас в постелях… Я только одного не пойму: как это дверь… Впрочем, конечно, ее оставил открытой Хольгер… А кстати, где он сам?

— Он, наверное, воспользовался паузой… и проводит время с какой-нибудь девицей… — сказал я.

Пришел грум и принес нам из городского отеля готовый обед, два стакана шнапса и две бутылки портера. Грум запел. Мы с удовольствием пообедали. Потом Тутайн соскочил с постели, кое-как собрал посуду, вынес ее в контору и заодно запер входную дверь. Когда он вернулся, я понаблюдал через щель в двери, как он рассматривает повязки на своих руках и трясет головой, словно пес, которому в уши попала вода. Потом он снова лег, и я услышал, как он сказал:

— Я по-настоящему счастлив, хотя пока и не способен это чувствовать.

Наутро я встал с постели. Непривычное приятное чувство, будто пряная приправа, услаждало мою кожу. Неистребимая уверенность, что все будет хорошо, позлатила усталость, которая все еще сковывала руки и ноги. Мне вспоминались — что, собственно, сообщало грустный оттенок моим мыслям — всевозможные мелодии. Я и опомниться не успел, как уже сидел над нотными листами, сознавая, что в моих последних композициях, еще полностью присутствующих в сознании, необходимо кое-что исправить. Я испытывал сильнейшее искушение взять чистый лист нотной бумаги и записать парочку новых идей. Я с большой неохотой поддался доводам разума, подсказывавшего, что сейчас такую затею лучше оставить. Уж не знаю, на какие подвиги я сподобился бы, если бы необъяснимая телесная слабость не препятствовала мне буквально во всем. В конце концов я оказался достаточно заботливым, чтобы позаботиться о Тутайне, который до сих пор спал. Я наспех сварганил какой-то завтрак и принес это ему в постель.

Он проснулся.

— Жизнь, значит, продолжается, — произнес он, явно не без усилия.

— Да что с тобой? — разочарованно спросил я.

— Я много чего видел во сне, — сказал он. — Видел ужасные вещи. Мне встретились по меньшей мере сотня знакомых и друзей, дюжина капитанов и штурманов и множество матросов. Большинство из них было с подругами. Мне приходилось разговаривать с ними. И я вдруг понял, что я их вообще не знаю, что они просто морочат мне голову, рассказывая о будто бы связывающих нас дружеских отношениях… Все они наверняка только призраки с одного океанского парохода, который погрузился в морскую пучину со всеми потрохами: мужчинами, и мышами, и каким-то количеством дам… Подобные вещи уже случались со мной в моменты беспомощности. — И он прибавил бездонную фразу: — Такие сны смущают. Они проходят сквозь нас, как рентгеновские лучи.

Я ничего не мог ему возразить, да и не хотел. Только бросил короткое:

— Поешь!

— Хороший совет, — сказал он, — но я не голоден.

— Надеюсь, ты не заболел? — спросил я. И сразу барьер леденящего отрезвления притормозил поток моей жизненной энергии, вновь обретенной. Лишь гораздо позже я ощутил замешательство и страх.

— Нет, я здоров, — сказал он. — Собственно, я по-настоящему счастлив, только пока не способен это чувствовать.

— Вчера ты уже говорил это, — откликнулся я.

— Из чего ты можешь заключить, что так оно и есть, — убежденно произнес Тутайн. — Впрочем, мне кажется, меня сейчас стошнит, — прибавил он жалобно и тут же начал давиться блевотиной.

257