Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна ( - Страница 269

269

Это было, если не ошибаюсь, мое первое сновидение на хуторе Бондегард. Я и прежде иногда разговаривал во сне с Фриделем. Но как мертвый он раньше не приходил.

3

(Музыканты, страдающие от туберкулеза, слишком часто обращаются к радостно-обнадеживающей светло-желтой тональности ми мажор; тогда как я, будучи меланхоликом, ее избегаю.) В тексте романа имеются места, где в скобки заключены маленькие или довольно большие куски текста (в переводе это всюду сохранено). Приходится каждый раз задаваться вопросом: не являются ли такие заключенные в скобки предложения позднейшими вставками Хорна (или кого-то еще: скажем, анонимного редактора, пометкой которого заканчивается вторая часть трилогии). На эту проблему обратил внимание Бахман (Bachmann, S. 230): «Постоянные смены временных планов, дистанция по отношению к прошлому и проблема ее преодоления — то, что Фогт называет главной отличительной чертой повествования Хорна, — все это можно проследить и на примере [заключенных в скобки. — Т. Б.] коротких пояснительных замечаний».

4

Люди обычно рассматривают судьбу глазами своей болезни… <…> Или они падают все ниже и ниже, со ступени на ступень, ни разу не подняв взгляд к выси. Аллюзия на «Гиперионову песнь судьбы» Гёльдерлина: «…стремясь и срываясь, / слепо несутся / люди в страданьях / изо дня в день, / как воды, с порога / к порогу влекомы, / реками лет в неизвестность летят» (Гёльдерлин, с. 153; перевод Н. Самойловой).

Это рассуждение о болезни перекликается с монологом Бедной души хорошего человека в «Новом „Любекском танце смерти“» (Деревянный корабль, с. 279):

...

Когда-то я выпал из материнского лона. И как только я очутился здесь, страдание уже было со мной. Но и жизнь была со мной. Рост. Великий закон. Во мне звучал аккорд света и упорядоченной упорядочивающей материи. Но я не стяжал того образа, воплотиться в который было заданием, предписанным моей плоти. Я отпал от родителей и от здоровья: процесс безупречного роста в моем случае испортился и стал вырождением. Я в этом не виноват. Мне внутримышечно впрыскивали яды. И произошло застопоривание здоровых соков. Тяжесть распространилась по самым потаенным путям. Из-за этого развилась болезнь.

5

…доносились шорохи бури… Юрг Бахман обратил внимание на то, что дождь и туман всегда особенно благоприятствовали писательской работе Янна, создавая ситуацию, когда как бы стирается граница между внешним миром и миром фантазий. Так, 29 сентября 1934 года Янн пишет Вальтеру Мушгу о хуторе Бондегард, на котором он поселился в апреле того же года (цит. по: Bachmann, S. 286):

...

Когда в первый раз полосы тумана потянулись с моря к моему хутору, заполняя долины и леса, у меня возникло ощущение родины, без которого я не могу чувствовать себя в безопасности. Бури последних недель, целительно бушевавшие вокруг острова, дали мне уверенность, что я надежно укрыт.

А в день, когда он начал вести «Борнхольмский дневник», 21 ноября 1934 года, Янн написал Эрнсту Эггерсу (там же, с. 290):

...

Впервые за много дней я опять предпринял прогулку, чтобы успокоиться. Ландшафт окутался туманом. Мало-помалу от тумана отделился дождь. Я шел как во сне. Я помню такое состояние по норвежской поре. Это, собственно, единственное доступное мне ощущение счастья: погружаться в нереальное, невозможное. Я не вступаю ни в какие отношения с ландшафтом. Он остается для меня чем-то чуждым и все же становится средством, благодаря которому пробуждаются мои фантазии.

6

…костным мозгом… Янн считал, что именно костный мозг является вместилищем человеческой памяти. Ср. запись из «Борнхольмского дневника» от 25 января 1935 года (Epilog. Bornholmer Aufzeichnungen, S. 555): «Как раз кости я называю хранилищем воспоминаний (Erinnerungsspeicher), местом тончайших излучений. Умерший человек — если его не сожгут, если не расклюют вороны, если его кости не будут разрушены кислотами — может раствориться во Всеобщем только через тысячу или две тысячи лет».

7

Я инстинктивно люблю настоящее, не доверяю будущему и ненавижу прошлое. Ср. реплику Тучного Косаря в «Новом „Любекском танце смерти“» (Деревянный корабль, с. 264):

...

Кажется, мы вот-вот поссоримся. Ты в невыгодном положении. Твое оружие: история и память. Это немного, если не погружаться туда с рвением или с яростью. Лишь размягченные, изнеженные сердца могут, как часовой механизм, сломаться из-за твоей трескотни. Я же стою в сегодняшнем дне, и то, что я делаю, причиняет настоящую боль.

8

…должен заглянуть в далекие снежные глаза Не-Сущего… Ср. в «Новом „Любекском танце смерти“» (Деревянный корабль, с. 251): «Устремляя вдаль последние жаркие взгляды, мы ищем далекие от нас снежные глаза Бога».

9

…все вещи устремляются в ту же разреженность — сперва в Прозрачное, а потом по направлению к Большому Нулю… Что такое в его понимании «Прозрачное», Янн объясняет в прологе к драме «Той книги первый и последний лист» (Угрино и Инграбания I, с. 265; курсив мой. — Т. Б.): «Мы дошли до того, что статуи греков нас больше не удовлетворяют — эти тела, которые не склоняются перед душой, не желают погружаться в пространство внутренних видений, способных обнажить даже внутренности». О «стеклянном мире», «материи кажимости» речь идет также в «Деревянном корабле» и в «Новом „Любекском танце смерти“» (см. комментарий: Деревянный корабль, с. 293–294). О Нуле в гармоникальной системе мира Р. Вагнер писал: «Этот пункт рассматривался Тимусом и Кайзером как вечно неизменная основа всех вещей, как „первобытный принцип“, как, Бог» (цит. по: Epilog. Bornholmer Aufzeichnungen, S. 867). См. также комментарий к «Новому „Любекскому танцу смерти“» (Станем разреженным присутствием в дальнем времени: Деревянный корабль, с. 301).

269