Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна ( - Страница 270

К оглавлению

270

10

…мои сомнения вот-вот поднимут мятеж. Эта фраза, скорее всего, объясняет и эпизод мятежа матросов в «Деревянном корабле».

11

Сколько-то времени назад я впал в странное состояние неосознанного думания. И на последнем отрезке пути спорил с Чужакам из гостиницы. Он до недавнего времени оставался частью медного дребезжания грома на краю моего одиночества, как мой — превосходящий меня силой — оппонент. В пьесе Янна «Томас Чаттертон» (1953) «приставленный» к поэту ангел Абуриэль говорит ему (Чаттертон, с. 120):

...

Я всего лишь голос, который ты слышишь. И уже ухожу, ибо чувствую, что стал тебе в тягость.

12

«Я не проповедник, — сказал я, — чтобы призывать бедных к терпению, а богатых — к покаянию… <…> Это ложное честолюбие: страдать от жажды, которую испытывают другие»… Мысли, высказанные еще в первой опубликованной пьесе Янна «Пастор Эфраим Магнус», главный герой которой говорит: «Я проповедник. <…> Уговорить бедных быть терпеливыми, а богатых — раскаяться, научить женщин любви, а мужчинам запретить ходить к проституткам. Такого не добьешься. Мне это ясно как день. В мире слишком много ложного честолюбия» (см. Деревянный корабль, с. 354–355).

13

…ЕГО, стоящего на краю времени; посланца трепетной тишины, обтекаемого реками трусливой крови; ЕГО, чьи черные лучи, мерцающие серпы пресекают бег всех преследуемых… Создаваемый здесь образ смерти дословно воспроизводит главные мотивы монолога Косаря в «Новом „Любекском танце смерти“» (Деревянный корабль, с. 253–255, курсив мой. — Т. Б.):


Но я добрался до края времени,
мною созданного, меня несшего, и жду:
кто послал меня из отрешенности,
опять призовет к себе
и воткет, лишив облика,
в трепетную тишину,
из которой я когда-то возник. <…>
Ибо черные лучи не несут меня больше
вниз, в те глубины,
где готовил я изменения. <…>
С меня струились потоки
трусливой крови,
когда я проходил по Земле. <…>
Во всех безднах стелилось мое сострадание,
целились вверх, как спасенье, мои серпы:
чтобы пресекать бегство преследуемых…

14

…его уродливые треснувшие плечи… Ср. монолог Косаря в «Новом „Любекском танце смерти“» (там же, с. 254): «Гроздья ночи, / льдистые виноградины тьмы / свисают с моих треснувших плеч».

15

Если бы из каждого лона и устья, из каждого комка пахотной земли, из всех вод, проточных и загнивающих, не выглядывало это покрытое серой коростой лицо и не губило бы наши надежды? Ср. монолог Косаря (там же, с. 254).

«Покрытое серой коростой лицо» приводит на память прозвище суперкарго (в «Деревянном корабле») — Серолицый.

16

«Деревья не говорят. Деревья не говорят. Деревья не говорят…» — подсказывала моя память. «С визгом обрушиваются… удары Случая». Я побежал. Буря вновь завладела мной. Я забыл о своем Противнике. Комплекс этих мотивов впервые всплывает в «Деревянном корабле», в главе «Буря» (Деревянный корабль, с. 109): «Пока она [Эллена. — Т. Б.] говорила, Густаву опять привиделись топор и деревья. Очищенные от коры стволы. Влажный глянец смерти. Однако он чувствовал, что не сумеет еще раз облечь в слова эти мрачные образы, это кощунственное представление о Случае. Он не вправе оскорблять суперкарго…»

Весь этот эпизод беседы не то с ветром, не то с Чужаком из гостиницы, не то с самим собой напоминает сцену, которой открывается Бюхнеровский «Ленц» (Бюхнер, с. 240; пер. О. Михеевой):

...

<…> Острое чувство одиночества пронзило его, он был один, совсем один. Он пробовал говорить сам с собой, но не смог, он задыхался, каждый шаг отдавался в голове его громом, он не мог идти. Невыразимо жуткая тревога охватила его в этой пустоте! Он сорвался с места и бросился вниз по склону.

Темнота сгустилась, небо и земля слились воедино. Чудилось, будто его преследуют по пятам и что-то ужасное вот-вот настигнет его, что-то невыносимое, непосильное человеку — будто само безумие гонится за ним на конях.

17

Sanctus, sanctus Dominus Deus Sabaoth. Pleni sunt coeli et terra gloria tua. «Свят, Свят, Свят Господь Бог Саваоф. Полны небеса и земля славы Твоей» — древний христианский литургический гимн: использован и в «Реквиеме» Моцарта.

18

Я не вправе быть человеком, который через каждые двадцать четыре часа всё забывает. Первый незаконченный роман Янна «Угрино и Инграбания» согласно первоначальному замыслу должен был называться «Человек, через каждые двадцать четыре часа утрачивающий память» (Угрино и Инграбания, с. 130). Та же тема всплывает в художественном манифесте молодого Янна — прологе к пьесе «Той книги первый и последний лист» (1921; там же, с. 264, 271–273):

...

Хватит, хватит! Я понял: душа наша навечно потеряна; она не может забыть боль и потому должна погибнуть.

Мы хотим что-то предпринять, что-то вполне серьезное. Мы не хотим забывать. Мы не хотим забывать ни о чем. И душа наша вовсе не потеряна. Просто мы должны помнить о каких-то вещах. <…>

Мы не хотим забывать. Да и не можем. Иначе призрак переживания некоего мучительного часа будет нападать на нас в пустые ночи и не захочет от нас отступиться, нам придется лить слезы, чувствовать себя покинутыми без надежды на спасение…

270